I am half-sick of shadows (c)
Название: Это ли не прекрасно
Автор: Шалот
Бета: Amergin
Фэндом: The Hobbit
Пейринг: Бофур|Кили, Фили|Кили
Рейтинг: G
Жанр: angst
Размер: мини
Предупреждения: никаких
...Путники уходили по извилистой тропе все дальше в Лихолесье, оставляя за спиной милю за милей. Мглистые горы давно остались позади: их заслонили столетние деревья, высившиеся, словно армия великанов, а в вышине, точно сплетенные пальцы, сомкнулись их тяжелые ветви. Густая темно-зеленая листва почти не пропускала солнечный свет, и оттого лес, укрытый неподвижной синей тенью, казался неживым. Кое-где сквозь кроны пробивался луч солнца, но его едва хватало, чтобы осветить даже небольшую лужайку. Переливчато журчал серебряный ручей, извивавшийся по камням вдоль тропы, а вдалеке иногда раздавался пронзительный крик хищной птицы, оставляя за собой дрожащее эхо, и в сонной тишине леса эти звуки, казавшиеся оглушительно громкими, заставляли усталых путников вздрагивать. Окруживший их со всех сторон древний лес крепко спал, и ему снились дурные, тревожные сны.
Время от времени, когда дорога заводила путников на небольшой холм, а стволы деревьев позади чуть расступались, Кили оглядывался и, прищурившись, все еще мог разглядеть в дали закутанные туманом сизые отроги, заснеженный хребет, подпирающий низкое свинцовое небо, и острые вершины, пронзающие седые облака. Хотя издалека Мглистые горы и не выглядели зловеще, это было опасное место, и отряду Торина Дубощита несказанно повезло выбраться оттуда невредимыми, отделавшись ушибами и царапинами. Впрочем, гоблины, от которых путникам пришлось отбиваться, были далеко не главной угрозой, подстерегавшей отчаянных безумцев, рискнувших проникнуть в бесконечный лабиринт древних шахт. Кили с детства знал из песен и легенд, что там, в недрах Казад-Дума – когда-то величайшего из известных королевств гномов, пришедшего теперь в запустение – поселился ужас, не знавший себе подобных. Веками гномы называли его «проклятье Дурина», но вряд ли можно было на самом деле найти подходящее имя злу, отравлявшему сердце Мглистых гор. Кили не представлял, кто или что обитает в заброшенных чертогах Казад-Дума, но, шагая по тропе, ведущей все дальше в Лихолесье, он чувствовал непривычную тоску и, стараясь не выдать своих мыслей ни словом, ни взглядом, думал о том, что, вернись он в Мглистые горы, на душе, наверное, стало бы легче. Бескрайний вековечный лес душил его, а нехоженые тропы, заросшие высокой травой, и причудливо искривленные деревья, покрытые сине-зеленым мхом и похожие в сумерках на диковинных чудовищ, пугали куда больше, чем все неведомое зло, скрытое во мраке горных шахт. Но Кили не позволял ни единой жалобе сорваться с сухих обветренных губ и только молча шагал вперед, следуя за остальными, до скрежета сжав зубы и вцепившись побелевшими пальцами в рукоять висевшего на поясе меча.
Впрочем, кое-что вселяло в его сердце еще большую тревогу, нежели уродливые очертания и зловещая тишина таинственных дебрей Лихолесья. То была смутная тень Одинокой Горы посреди выжженной пустоши, призрак прошлого и предвестник будущего – но какое будущее она сулила? Гора манила обещанием невиданной награды: в ее больном и оскверненном чреве все еще покоились немыслимые богатства, и Кили порой часами не мог отделаться от докучных мыслей о золотых жилах, пронизывающих скалу, и сиянии алмазов, чистых как слеза и твердых как гранит. Он думал, конечно, и об Аркенстоне. Засыпая, он, бывало, подолгу смотрел сквозь шелестящую листву, как в высоком черном небе появляются холодные звезды, и пытался представить себе величайшее сокровище его народа. Иногда он даже видел Аркенстон во сне: с благоговением и почти священным трепетом держал его на ладони и смотрел, не в силах оторваться, как мерцают в его прозрачной глубине серебристые прожилки, любовался на отблески его граней, подобные лунному свету, отраженному в прозрачных водах чистейшего из озер. Но эти сны то и дело сменялись другими, в которые с грохотом и треском врывалось ослепительное пламя, уничтожающее все на своем пути и не оставляющее позади ничего, кроме мертвой опаленной земли, покрытой слоем седого пепла. Ужас тисками сковывал Кили сердце, и на границе между сном и явью ему иногда мерещилось, что он задыхается, потому что на грудь ему давит холодная плита – уж не могильная ли? Тогда он резко садился, вырывая себя из жуткого сна, и, вздрагивая, долго пытался отдышаться, но мерзлый ночной воздух никак не шел в легкие, и от болезненного осознания собственной трусости, недостойной потомка Дурина, Кили хотелось спрятать лицо в ладонях и горько, мучительно завыть.
Успокоить его в эти минуты мог только Фили, который мгновенно просыпался, стоило Кили вскочить посреди ночи, испуганно хлопая глазами. Вздумай Фили утешать брата, Кили бы, наверное, не задумываясь, его ударил, но он лишь молча придвигался ближе и, достав из потрепанного кожаного чехла старую латунную трубку, принимался набивать ее крепким табаком. Потом он не спеша раскуривал ее и без лишних слов протягивал брату, а тот бросал на Фили короткий благодарный взгляд и забирал трубку из его рук. Отчего-то именно ощущение под пальцами согретой в ладонях Фили старой меди возвращало Кили в действительность, заставляло тревожные образы из его сна рассеяться без остатка, как растворяются на рассвете клочки тумана. Не говоря ни слова, чтобы не разбудить остальных, братья курили, передавая трубку друг другу, и уже скоро Кили забывал все свои страхи. Ни безмолвный мрачный лес, ни сухое дыхание огня, ни призрачная тень огромных кожистых крыльев, заслонившая солнце, не смогли бы заставить его свернуть с пути, когда рядом был его брат. Фили, может быть, сам того не осознавая, каждым своим взглядом и прикосновением вселял в его сердце отвагу и доблесть, и в глубине души Кили понимал, что свет, который Фили видел в нем, был на самом деле его собственным светом.
Днем они никогда не говорили о том, что произошло. Кили делал вид, что и не было вовсе никаких кошмаров, а Фили не задавал вопросов. Лишь время от времени Кили позволял себе на миг обернуться к шагающему чуть позади брату, и, когда тот улыбался – так тепло, как умел только он один – все вставало на свои места. Лес больше не казался враждебным или больным, давешние страхи исчезали, будто их и не было, и Кили уверенно шел вперед, чувствуя за спиной надежную тяжесть верного лука и колчана со стрелами.
Вот только по вечерам, когда лес погружался во тьму, их отряд останавливался на привал, и Глоин разводил огонь, и тогда по примятой траве вновь скользили вытянутые дрожащие тени, а из лесной чащи доносились зловещие шелестящие звуки. И забытые было за день тревоги возвращались вновь – и мучили с каждым днем все сильнее.
В Эред Луин Кили никогда не слыл трусом. Он не боялся темноты – но мгла Лихолесья разительно отличался от того загадочного щедрого мрака, что звал гномов все глубже и глубже в недра гор. О нет, в этих местах тьма была колдовской, холодной, жуткой, такая тьма не сулит устроившемуся на ночлег путнику ничего хорошего. Кили не боялся и леса – но его не покидало жуткое ощущение, что Лихолесье живое, что оно дремлет и дышит, и наблюдает за ними украдкой из-под смеженных век. Кили слышал от Балина, что раньше эти места звались Великим Зеленолесьем. Что ж, в таком случае, новое имя было дано им не зря – и очень метко.
Уже много дней провел их отряд, бредя по заброшенной тропе, и Кили стал замечать, что остальные гномы тоже выглядят подавленными. Лес вселял в них нерешительность, будил их потаенные страхи и против воли внушал тревожные мысли. Притихнув, они шли вперед, за Торином, который и сам потемнел лицом и стал еще угрюмее, чем обычно. Кили знал, что для Короля-В-Изгнании эта дорога шла только в одном направлении: вперед, на восток, к Эребору, и никогда – назад. Одно только упрямство да еще непомерная гордость помешали бы ему свернуть с нее, даже захоти он этого, а потому никто не решался заговорить о том, чтобы найти другой путь через лес или даже обогнуть его. Порой Кили думал, что они могли бы направиться на север, к истоку Лесной реки, а затем пройти по отрогам Эред Митрин, но потом вспомнил, что неподалеку от тех мест находится гора Гундабад, представляющая для них едва ли меньшую опасность, чем неведомое пока еще зло Лихолесья. А потому, не ропща и не говоря ни слова, он, по примеру других, следовал по тому пути, которым вел их Торин. В конце концов, Лихолесье не бесконечно: рано или поздно они должны будут наконец достичь его восточных окраин, спуститься к зеленым берегам реки Быстротечной – а там до Одинокой Горы будет уже рукой подать.
Утешая и ободряя себя этой мыслью, путники, не оглядываясь, шли вперед вдоль быстрых ручьев, оставляли позади зеленые холмы и темные мглистые овраги, брели мимо небольших лесных озер, с водой черной, точно уголь, и поваленных деревьев, огромных, как колонны королевских чертогов в Эред Луин.
Был прохладный безветренный вечер, когда гномы, уставшие и обессиленные от голода, остановились на привал на небольшой поляне, поросшей старыми раскидистыми дубами и вязами и прикрытой с севера небольшим холмом. У его подножия из-под земли бил родник с холодной и чистой водой, которая после долгого дня пути казалась сладкой, как мед. Напившись вдоволь, путники поспешили наполнить фляги и принялись разбивать лагерь на ночлег. Было совсем тихо: не слышно было ни шелеста листьев, ни шороха травы, и тишину помимо их собственных хриплых голосов нарушал лишь треск сухих веток, которые Глоин ломал для костра.
Племянники Торина устроились чуть поодаль от остальных, у большого серого валуна, кое-где заросшего темно-зеленым мхом. Фили принялся расстилать на земле их засаленные походные плащи, а Кили, остановившись рядом, с тяжелым вздохом скинул с плеча охотничью сумку, в которой тащил троих подстреленных днем кроликов.
- Вот проклятье! – выругался он. – Смотри, я весь измарался…
Темно-алая кровь, пропитавшая сумку, запачкала ему край кожаной накидки и залила всю правую штанину. Не подумав, Кили схватился за еще сырой подол – и тут же с отвращением отдернул перепачканную в крови ладонь. В нос ему ударил затхлый, приторно-кислый рудный смрад.
- Иди, отмойся поскорее, - посоветовал ему Фили, кивнув в сторону струившегося по камням ручья. – Потом застынет – уже ничем не ототрешь… И не трогай ты лицо, болван, у тебя же вся рука в юшке, забыл?
Кили, потянувшийся было почесать нос, быстро отвел руку и хмуро посмотрел на добродушно усмехнувшегося в усы брата. Подняв с земли тяжелую сумку, он оставил Фили обустраивать им место для ночлега, а сам направился к роднику, возле которого Глоин уже вовсю стучал огнивом, высекая кресалом из кремня снопы ярко-желтых искр. Наконец, сложенные рядом ветки вспыхнули и загорелись, и костер весело затрещал, а Глоин, кряхтя, поднялся на ноги.
- Теперь неплохо бы и мяса поджарить… Что там у нас есть?
- Вот, - подошедший к нему Кили бросил сумку на землю рядом с костром. – Немного, но все-таки. Здесь трое, а еще двоих я отдал Ори.
Молодой гном уже спешил к ним, и, к своему неподдельному удивлению, Кили не заметил на его одежде ни одного бурого пятна. Оказалось, что, в отличие от него самого, смышленый Ори догадался завязать кроликов в узел, а тот прицепить на длинную палку, которую он все это время нес на плече. Мысленно обругав себя, Кили развернулся и зашагал к роднику, у которого стащил накидку и, небрежно бросив ее на камни, присел на корточки. Смыв кровь с ладоней, он принялся отстирывать ее с подола накидки и со штанины, что было сложнее: стирать-то приходилось прямо на себе, а ключевая вода была такой холодной, что очень скоро от нее стало сводить пальцы.
Кое-как отмывшись и напоследок плеснув водой в лицо, Кили вернулся к остальным. Вокруг разгоревшегося костра, над которым был подвешен большой походный котелок, суетился Бомбур с деревянной ложкой в руке. Неподалеку на бревне под старым вязом сидели Бофур и Нори и невозмутимо свежевали кроликов охотничьими ножами, а прямо над их головами к низкой ветви были привязаны тетерева, подстреленные Торином. У обоих гномов были до локтей засучены рукава, а ладони с обеих сторон были красными от крови. Кили не впервой было видеть, как с убитого зверя сдирают шкуру, но, когда Бофур принялся умело и быстро потрошить кролика, он предпочел отвернуться. Одно дело метко выстрелить, и совсем другое – копаться потом в смрадной склизкой требухе.
Прошло еще около часа, прежде чем они смогли, наконец, разойтись с мисками по своему маленькому лагерю и поесть. Конечно, для тринадцати взрослых гномов и одного хоббита с хорошим аппетитом еды было совсем немного, но, в конце концов, чувство голода можно было заглушить и крепким табаком – гораздо ценнее была возможность просто растянуться на земле и дать отдохнуть ноющим ногам. Этим Кили и занялся, едва расправившись с мясной похлебкой.
В этот вечер, как с недавних пор и повелось, изнуренные, а оттого мрачные и сердитые гномы почти не разговаривали друг с другом. Разбредясь по поляне, они угрюмо занимались каждый своим делом. Кто-то уже спал, укрывшись краем плаща, а остальные, кто как мог, коротали время. Ори почти в полной темноте строчил что-то в дневнике, второпях сажая кляксы и пачкая пальцы чернилами. Хмурый Двалин натачивал топоры, и резкий визгливый звук, похожий то ли на крик птицы, то ли на свист ветра, глухо отдавался в окружавшей их лесной чаще. Нори, как всегда себе на уме, расположился поодаль от своих братьев и, прислонившись спиной к валуну, курил, задумчиво глядя в ясное звездное небо. А Фили, который еще днем заметил в стороне от тропы рощицу с дикими яблонями и набил полный мешок фруктов, теперь довольно хрустел ими.
- Эй, братец, - позвал он Кили, достав из холщового мешка мелкое темно-красное яблоко. – Будешь? Они кислые, совсем как ты любишь.
С благодарностью посмотрев на брата, Кили улыбнулся, забрал протянутое яблоко и сразу откусил почти половину. Кислый, чуть вяжущий зубы сок потек у него по подбородку, и он, громко шмыгнув носом, с присущей ему непосредственностью просто утерся рукавом рубахи. Фили незаметно посмотрел на него, пряча незлобивую усмешку, но ничего не сказал, а уже в следующий миг над поляной раздался низкий голос Торина
- Бофур, - позвал тот. – Ты первый в дозоре.
Мало-помалу, все они улеглись спать. Бофур расположился у костра: у его ног лежали заготовленные сухие поленья, которые он изредка подкидывал в огонь, не давая тому погаснуть. Дрожащее рыжее пламя освещало его лицо неровным теплым светом.
Ночь становилась холоднее, от стылого воздуха то и дело бросало в дрожь, и потому Кили, лежавший рядом с братом у большого мшистого валуна, зябко кутался в потрепанный плащ. Фили уснул почти мгновенно, а вот к нему сон не шел. Он беспокойно ворочался, изо всех сил стараясь не обращать внимания на гудящие ноги и ноющую спину. Гномы – сильный и выносливый народ, но тяготы долгого пути сказались и на них: каждый день они преодолевали огромные расстояния, неся на себе поклажу, которую не утащил бы ни один эльф или человек, и многим их хребты наконец напомнили о том, что и для гномов существует грань, которую им не преодолеть.
Мучаясь от ломоты во всем теле, лишь слегка притупленной табаком и парой глотков эля, Кили, в конце концов, устроился на спине, подложив под голову свернутую сменную рубаху, и стал по своему обыкновению разглядывать звезды. Одна, с западного края небосвода, сияла особенно ярко, чем напомнила Кили об Аркенстоне, похороненном в истерзанных драконьим огнем недрах Одинокой Горы. Так, одна за другой, мысли о неведомом будущем вернулись к нему вновь, и Кили поежился – но теперь уже не от ночной прохлады, а от гадкого трусливого холодка, поползшего вверх по позвоночнику. Сердясь на самого себя за малодушие, Кили попытался было отрешиться от тревожных мыслей, но все его старания пошли прахом. В тишине и темноте лихолесской ночи в одиночку избавиться от страха у него не получалось, а зазря будить Фили он не хотел: брат, наверное, и так уже в душе считает его трусом и слабаком. Эта мысль слегка отрезвляла, и Кили решил, что ему просто нужно прогуляться по поляне и выбросить все глупости из головы.
Откинув плащ, он поднялся на ноги. Поляна затихла, и если бы не потрескивание костра, тишина казалась бы неживой. Глаза Кили давно привыкли к темноте, а потому он сразу разглядел, что остальные члены отряда крепко спали. Спал, без сомнения, даже Торин, положив одну ладонь на живот, а во второй крепко сжав рукоять меча.
Обхватив себя руками и шаркая тяжелыми сапогами по примятой траве, Кили побрел к костру, манившему теплом и мягким оранжевым светом. Усевшись напротив Бофура, он увидел, что тот держал в руках небольшой брусок наспех обструганного дерева, из которого коротким острым ножом вырезал какую-то фигурку.
- Не спится? – сочувственно спросил Бофур, и Кили кивнул. – Мне тоже в этих местах не по себе. Уж не знаю, что именно не так, но, кажется, здесь творится настоящая чертовщина. Никак не возьму в толк – как только отсюда последние эльфы не сбежали…
Кили фыркнул, и Бофур улыбнулся в ответ. Вокруг его добрых темных глаз обозначились веселые морщинки. Они нравились Кили, и в этом не было ничего удивительного: точно такие же – только намного тоньше – были у его брата. Правда, чтобы разглядеть их, нужно было придвинуться к Фили очень близко и смотреть очень внимательно, так что, возможно, Кили был единственным, кто вообще знал, что они там есть – расходятся тонкими лучиками от смешливых голубых глаз.
Бофур отложил брусок и нож и, пошарив у себя за пазухой, вытащил старую походную флягу и протянул ее Кили.
- Хочешь отхлебнуть? Добрый эль, крепкий, такой мало где умеют варить. Я давно им запасся, берегу для особых случаев.
- Разве сейчас особый случай? – удивился Кили.
- Вполне, - уверенно кивнул Бофур. – Выглядишь препаршиво, Твое Высочество.
Кили прыснул. Он давно уже не видел своего отражения в зеркале – только в бегущей воде ручьев и рек – но мог себе представить свою кислую мину, отчего ему невольно стало смешно. Он взял у Бофура флягу и сделал пару глотков. Эль и впрямь был отличный: прохладный, в меру горький, со слабым привкусом сладковатого солода.
- Спасибо, - искренне поблагодарил он, и Бофур тепло улыбнулся в ответ.
Они долго сидели у костра. Бофур вновь занялся деревянной фигуркой, а Кили молча наблюдал, как с каждой срезанной стружкой бесформенный брусок обретает очертания крепкого коренастого гнома в панцирном доспехе. Пальцы Бофура были куда толще и грубее, чем у самого Кили, и тем более странно и удивительно было смотреть, как ловко и умело управляются они с ножом, заставляя его поворачиваться именно так, как это нужно, чтобы вырезать очередную мелкую деталь вроде наручей или узора на шлеме. Когда-то Кили тоже пытался обучиться резьбе по дереву, но она давалась ему куда хуже, чем работа с металлом. На первый взгляд кажется, что металл прочнее и тверже, но, расплавившись в жаре кузничной печи, он становится податливым и принимает любую форму, которую придает ему кузнец. Дерево же всегда остается твердым, оно не терпит хитростей и уловок, подобно металлу, но напротив – требует точной работы, потому что исправить ошибку мастеру уже не удастся. Сам Кили, как ни старался, так и не сумел овладеть искусством резьбы, и поэтому теперь зачарованно смотрел, как в умелых руках Бофура из куска дерева постепенно рождается маленький деревянный воин, немного похожий на тех, с которыми они с Фили так любили играть в детстве.
- И все-таки, парень, - неожиданно заговорил Бофур, не поднимая глаз от игрушки. – Ты в последнее время сам не свой. Я тебя прямо не узнаю.
От такой бесхитростной откровенности Кили похолодел и на мгновение лишился дара речи. Неужели у него и впрямь все на лице написано? Что тогда, должно быть, думает о нем Фили… и Торин.
- Все в порядке, - соврал он, усилием растянув губы в подобии беспечной улыбки. – С чего ты взял?
Бофур коротко взглянул на него исподлобья, усмехнулся и покачал головой.
- Ты храбрый парнишка, Кили, - вдруг негромко сказал он, усердно трудясь над причудливым узором по краю деревянного щита. – И мы все это знаем. Не бойся, здесь никто не считает тебя трусом. Тот чудак Радагаст был прав: в этом треклятом лесу и правда что-то происходит, мы все это чувствуем.
- И вовсе я не боюсь, - упрямо пробормотал Кили, хмуро глядя, как на землю у ног Бофура падают тонкие стружки.
- Брось, мы все боимся, - беспечно ответил тот и, немного понизив голос, добавил: – Здесь даже старине Двалину не по себе, уж поверь.
Потом он на какое-то время замолчал, потому что все его внимание было сосредоточено на деревянном воине. Покончив с узором на щите, он принялся за саму фигурку, кончиком ножа вырезая на ней контуры доспехов. Со стороны это было похоже на волшебство, потому что ножом Бофур орудовал так легко, словно тот не встречал никакого сопротивления и входил в дерево, как в растопленное масло.
А Кили, тем временем, никак не мог выбросить из головы его слова и размышлял, чего в них на самом деле было больше – простодушия или мудрости. Удивительно, но после них на душе почему-то сразу стало легче, и Кили показалось, что у него гора с плеч свалилась. Даже если Бофур немного лукавил насчет остальных членов отряда, он, тем не менее, явно был согласен, что в лесу творится что-то странное, а это значило, что Кили не мерещились все эти жуткие тени – а если даже и мерещились, то, по крайней мере, не ему одному.
Бофур сам прервал его раздумья, когда на минуту оторвался от игрушки, чтобы подбросить в костер новых поленьев.
- Знаешь, Кили, мне кажется, ты здорово повзрослел с тех пор, как мы отправились в этот поход, - искренне сказал он, палкой вороша раскаленные угли. – Еще весной тебе все было нипочем, а теперь – видел бы ты себя! Боюсь, если ты и дальше будешь ходить с таким грозным видом, то у тебя на лбу, чего доброго, морщина проляжет, как у дядюшки.
Кили тихонько рассмеялся. Каждое слово Бофура попадало точно в цель, как метко выпущенная стрела. И как только ему удавалось столь проницательно говорить о столь серьезных вещах, одновременно не теряя своей обычной веселости?
- Если честно, я, кажется, и правда понимаю теперь, почему Торин не хотел брать нас с Фили в поход, - признался Кили, отсмеявшись и посерьезнев.
Невесело усмехнувшись, Бофур кивнул, а Кили, спохватившись, добавил:
- Я не имел в виду, что хочу повернуть назад, я просто… - он запнулся всего на миг, споткнулся на собственных словах, и вдруг заговорил быстро и очень тихо, не в силах больше держать в себе то, что его мучило: – Понимаешь, оказывается, я и правда не знал, о чем говорил, когда пытался убедить его. И теперь я очень боюсь его разочаровать. Я же сам твердил ему, что я уже не мальчишка. Я просто не могу теперь допустить, чтобы он пожалел, что взял меня с собой.
Бофур, слушавший его очень внимательно, прищурился и задумчиво посмотрел прямо ему в глаза, отчего Кили показалось, что он заглянул в самую его душу.
- Не думаю, чтобы он когда-нибудь пожалел, - негромко сказал Бофур с неожиданно серьезным видом. – Впрочем, не мне рассуждать – это ваши королевские дела.
- Королевские… - рассеянно повторил Кили, глядя, как беснуются красно-желтые языки пламени. – Знаешь, я иногда думаю, что буду делать, если Торин действительно станет Королем-Под-Горой.
- Как что? – улыбнулся Бофур, хитро сверкнув шельмовскими глазами. – Будешь целыми днями возлежать на горе золота, пить вино, принимать почести и выбирать себе невесту.
- Да брось! – отмахнулся Кили. – Ты можешь представить меня принцем Эребора? Я, честно говоря, не могу. Вот Фили – другое дело, он иногда и выглядит и ведет себя совсем как Торин, ты заметил? А я так привык к жизни в Эред Луин, что и представить не могу, как что-то вообще может измениться.
Это была чистая правда – с Бофуром вообще волей-неволей хотелось быть искренним. Когда Кили полгода тому назад упрашивал Торина взять его с собой, то думал о приключениях, об опасностях, о сражениях – словом, обо всем, что угодно, но только не о том, что ждало их всех в конце этого похода. И только когда они отправились в путь, когда столкнулись лицом к лицу с первыми настоящими, а не выдуманными глупым мальчишкой, опасностями, когда он сам впервые пролил кровь в бою – только тогда он задумался, что их ждет. Поначалу его тревожили лишь мысли о драконе, который неожиданно перестал быть просто героем старых историй, оброс плотью и из призрака с неясными очертаниями превратился в живое – и очень опасное – существо. А потом Кили неожиданно для самого себя понял, что счастливый исход их путешествия беспокоит его ничуть не меньше, чем гибель в смертоносном драконьем пламени. Если Торин воцарится в Эреборе, что станет с ним самим? Что он станет делать? Сможет ли он проводить столько же времени с братом, как прежде, в Эред Луин? Все эти вопросы, на которые он не мог найти ответов, не давали ему покоя, и проклятое Лихолесье с его отравленным воздухом только усиливало постоянное чувство тревоги.
- Вот ты, Бофур, - вдруг спросил Кили. – Зачем ты отправился в поход? И что будешь делать после?
- Прости, парень, если я тебя разочарую, - пожал плечами тот, внимательно рассматривая игрушку в дрожащем свете костра. – Я пошел за Торином, потому что рассчитывал получить свою долю. Кайлом с киркою особо не проживешь – да я и не умею зарабатывать. А так, если повезет остаться в живых, отправлюсь потом куда-нибудь еще. Я ведь много где не был, а хотелось бы.
- Что, вот так просто пойдешь, куда глаза глядят? – изумился Кили.
- Ну да.
Над костром ненадолго повисла тишина. Кили все ждал, что Бофур скажет еще что-нибудь, но тот молчал и невозмутимо занимался деревянной фигуркой, выстругивая для маленького воина тяжелый меч. Кили задумался, уставившись на его ловкие руки, и поэтому приглушенный голос Бофура, когда тот снова заговорил, прозвучал неожиданно.
- Представляешь, всю жизнь искать чего-то, но так и не найти, чтобы потом ни с чем не жаль было расставаться – это ли не прекрасно? Но у тебя так не получится. Да и у меня, наверное, тоже.
Кили растерянно поднял на него взгляд. На мгновение ему показалось, что на лице Бофура застыла печаль, но стоило тому улыбнуться – и она тут же сменилась его обычным веселым и беззаботным выражением, а в глазах мелькнула знакомая хитринка. Однако Кили отчего-то был уверен, что та печаль ему вовсе не примерещилась.
Не успел он ничего ответить, как Бофур отложил нож, а получившуюся фигурку протянул ему.
- Вот, возьми. Пусть будет у тебя.
Вблизи деревянный воин понравился Кили еще больше. Детали доспеха, щит, меч, тяжелые сапоги – все это было вырезано так искусно, что Кили поймал себя на мысли, что он как в детстве, затаив дыхание, ждет, когда игрушка оживет в его руках. Восхищенно рассмотрев фигурку со всех сторон, он с благодарностью взглянул на Бофура.
- Совсем как настоящий! – признался он, бережно пряча фигурку за пазуху. – Должно быть, малыши в восторге от твоих игрушек. Если честно, даже странно, что ты не завел семью. Многие дети мечтали бы о таком отце.
- Ну уж нет. Одно дело мастерить безделушки для чужих ребятишек, и совсем другое – заботиться о своих, - вздохнул Бофур. – К тому же, у меня бы вряд ли получилось воспитывать их так же хорошо, как развлекать.
- Но многие ведь и этого не умеют, - возразил Кили. – Да и как знать, что важнее?
- Может, ты и прав, - пожал плечами Бофур и вдруг негромко хохотнул. – Как бы то ни было, я, спасибо братцу, по крайней мере, племянниками не обделен!
Внезапно он широко улыбнулся, посмотрев куда-то поверх плеча Кили. Тот обернулся и увидел, что к ним бредет Фили – немного заспанный, но вовсе не выглядящий усталым, как многие другие члены отряда.
- Почему ты не спишь? – хрипло спросил он Кили, подойдя и положив руку ему на плечо. – Я проснулся – а тебя нет. Уже хотел за меч хвататься.
Кили шутливо закатил глаза, и Фили, усмехнувшись, сел рядом с ним и достал из кармана трубку и кисет с табаком.
- Хочешь, я встану в дозор вместо тебя? – вдруг спросил он Бофура, и тот пожал плечами.
- Как знаешь, парень. Но буду тебе признателен. Честно говоря, я порядком устал.
Он тяжело поднялся, распрямляя затекшие ноги, и, кивнув братьям, собирался было уйти, когда вдруг остановился и хлопнул себя по лбу, словно вспомнил что-то важное.
- Вот болван, чуть не забыл! – и с этими словами он вытащил из-за пазухи ту самую флягу, из которой до этого давал отхлебнуть Кили. – Вот, забирайте. Это в благодарность за возможность поспать.
С удивлением заметив восторженно загоревшиеся глаза брата, Фили забрал у Бофура флягу, и тот направился к противоположному краю поляны, где еще вечером обустроил себе место для ночлега. Фили проводил его задумчивым взглядом.
- Если хочешь, иди спать, - предложил он Кили, раскуривая трубку. – Что бы ни было в этой фляге, обещаю, что без тебя пить не буду.
- Вот еще! Никуда я не пойду, - пробурчал тот. – Я с тобой.
Тогда Фили молча протянул ему трубку, и Кили так же молча принял ее, как будто не было ничего более естественного, чем делить на двоих терпкий дым – ведь они даже дыхание всю жизнь делили на двоих. Кончик трубки, там, где его касались губы Фили, был теплым и немного влажным. Кили затянулся, и как всегда вместе с дымом вдохнул горьковато-кислое дыхание брата.
Несколько минут они молча сидели, соприкасаясь плечами и коленями. Ароматный дым окутывал их, как предрассветный туман, и щекотал ноздри. Кили, у которого уже начали слезиться глаза, жадно затягивался этим дымом и несколько раз пытался выдохнуть его ровным колечком, но у него ничего не получалось. Фили только добродушно посмеивался над ним.
К тому времени, как костер вновь стал постепенно угасать, Кили почти уже перестал думать о разговоре с Бофуром, но стоило ему неловко двинуться, передавая трубку Фили – и он почувствовал, как маленький деревянный воин оттягивает ему внутренний карман. В памяти почему-то тут же всплыли слова Бофура, произнесенные с грустью, которая, как Кили внезапно понял, ему действительно не привиделась.
- Знаешь, - тихо сказал он брату, – Бофур говорит, что счастье в том, чтобы искать и не найти.
- Вот как, - в тон ему отозвался Фили и, свободной рукой подняв с земли палку, слегка потянулся вперед, чтобы поворошить остывающие угли костра и придвинуть в центр новые поленья. – Может, в чем-то он и прав.
Кили задумчиво смотрел, как в углях заплясали красные искорки – и вот уже огонь разгорелся с новой силой, весело затрещал и принялся жадно облизывать нетронутые сухие поленья. Взглянув на посерьезневшее лицо брата, на его нахмуренные брови и поджатые бескровные губы, Кили понял, что Фили о чем-то размышлял.
- Но я думаю иначе, - добавил он со спокойной уверенностью.
- И что же думаешь ты? – тихо спросил Фили, посмотрев на него так, словно ожидал услышать что-то очень важное.
- Я думаю, счастье – это если тебе с самого начала не надо ничего искать, - ответил Кили непривычно серьезным тоном.
Не сводя с него глаз, брат медленно кивнул и добавил:
- Потому что у тебя есть все и даже больше.
После этого они замолчали и за весь вечер больше не сказали друг другу ни слова. Они курили трубку, прихлебывали пряный эль и долго-долго смотрели, как над костром взмывают в воздух красные и золотые искры, кружатся и растворяются с сухим потрескиваньем. Им не было нужды обсуждать то, что было сказано, ведь они как всегда прочитали все друг у друга в глазах. Не было нужды что-то искать и куда-то торопиться. В ту минуту для них имели значение и существовали разве что этот эль, старая латунная трубка, щепотка табака и догорающий костер. А все тревоги, страхи и мысли – о походе, который становился все опаснее день ото дня, о драконе, спящем под Одинокой Горой, и даже об Аркенстоне, возможно, потерянном для них навсегда – можно было с легким сердцем отложить до утра.
И Кили мог бы поклясться, что прекраснее этого и правда не было ничего на свете.
Автор: Шалот
Бета: Amergin
Фэндом: The Hobbit
Пейринг: Бофур|Кили, Фили|Кили
Рейтинг: G
Жанр: angst
Размер: мини
Предупреждения: никаких
...Путники уходили по извилистой тропе все дальше в Лихолесье, оставляя за спиной милю за милей. Мглистые горы давно остались позади: их заслонили столетние деревья, высившиеся, словно армия великанов, а в вышине, точно сплетенные пальцы, сомкнулись их тяжелые ветви. Густая темно-зеленая листва почти не пропускала солнечный свет, и оттого лес, укрытый неподвижной синей тенью, казался неживым. Кое-где сквозь кроны пробивался луч солнца, но его едва хватало, чтобы осветить даже небольшую лужайку. Переливчато журчал серебряный ручей, извивавшийся по камням вдоль тропы, а вдалеке иногда раздавался пронзительный крик хищной птицы, оставляя за собой дрожащее эхо, и в сонной тишине леса эти звуки, казавшиеся оглушительно громкими, заставляли усталых путников вздрагивать. Окруживший их со всех сторон древний лес крепко спал, и ему снились дурные, тревожные сны.
Время от времени, когда дорога заводила путников на небольшой холм, а стволы деревьев позади чуть расступались, Кили оглядывался и, прищурившись, все еще мог разглядеть в дали закутанные туманом сизые отроги, заснеженный хребет, подпирающий низкое свинцовое небо, и острые вершины, пронзающие седые облака. Хотя издалека Мглистые горы и не выглядели зловеще, это было опасное место, и отряду Торина Дубощита несказанно повезло выбраться оттуда невредимыми, отделавшись ушибами и царапинами. Впрочем, гоблины, от которых путникам пришлось отбиваться, были далеко не главной угрозой, подстерегавшей отчаянных безумцев, рискнувших проникнуть в бесконечный лабиринт древних шахт. Кили с детства знал из песен и легенд, что там, в недрах Казад-Дума – когда-то величайшего из известных королевств гномов, пришедшего теперь в запустение – поселился ужас, не знавший себе подобных. Веками гномы называли его «проклятье Дурина», но вряд ли можно было на самом деле найти подходящее имя злу, отравлявшему сердце Мглистых гор. Кили не представлял, кто или что обитает в заброшенных чертогах Казад-Дума, но, шагая по тропе, ведущей все дальше в Лихолесье, он чувствовал непривычную тоску и, стараясь не выдать своих мыслей ни словом, ни взглядом, думал о том, что, вернись он в Мглистые горы, на душе, наверное, стало бы легче. Бескрайний вековечный лес душил его, а нехоженые тропы, заросшие высокой травой, и причудливо искривленные деревья, покрытые сине-зеленым мхом и похожие в сумерках на диковинных чудовищ, пугали куда больше, чем все неведомое зло, скрытое во мраке горных шахт. Но Кили не позволял ни единой жалобе сорваться с сухих обветренных губ и только молча шагал вперед, следуя за остальными, до скрежета сжав зубы и вцепившись побелевшими пальцами в рукоять висевшего на поясе меча.
Впрочем, кое-что вселяло в его сердце еще большую тревогу, нежели уродливые очертания и зловещая тишина таинственных дебрей Лихолесья. То была смутная тень Одинокой Горы посреди выжженной пустоши, призрак прошлого и предвестник будущего – но какое будущее она сулила? Гора манила обещанием невиданной награды: в ее больном и оскверненном чреве все еще покоились немыслимые богатства, и Кили порой часами не мог отделаться от докучных мыслей о золотых жилах, пронизывающих скалу, и сиянии алмазов, чистых как слеза и твердых как гранит. Он думал, конечно, и об Аркенстоне. Засыпая, он, бывало, подолгу смотрел сквозь шелестящую листву, как в высоком черном небе появляются холодные звезды, и пытался представить себе величайшее сокровище его народа. Иногда он даже видел Аркенстон во сне: с благоговением и почти священным трепетом держал его на ладони и смотрел, не в силах оторваться, как мерцают в его прозрачной глубине серебристые прожилки, любовался на отблески его граней, подобные лунному свету, отраженному в прозрачных водах чистейшего из озер. Но эти сны то и дело сменялись другими, в которые с грохотом и треском врывалось ослепительное пламя, уничтожающее все на своем пути и не оставляющее позади ничего, кроме мертвой опаленной земли, покрытой слоем седого пепла. Ужас тисками сковывал Кили сердце, и на границе между сном и явью ему иногда мерещилось, что он задыхается, потому что на грудь ему давит холодная плита – уж не могильная ли? Тогда он резко садился, вырывая себя из жуткого сна, и, вздрагивая, долго пытался отдышаться, но мерзлый ночной воздух никак не шел в легкие, и от болезненного осознания собственной трусости, недостойной потомка Дурина, Кили хотелось спрятать лицо в ладонях и горько, мучительно завыть.
Успокоить его в эти минуты мог только Фили, который мгновенно просыпался, стоило Кили вскочить посреди ночи, испуганно хлопая глазами. Вздумай Фили утешать брата, Кили бы, наверное, не задумываясь, его ударил, но он лишь молча придвигался ближе и, достав из потрепанного кожаного чехла старую латунную трубку, принимался набивать ее крепким табаком. Потом он не спеша раскуривал ее и без лишних слов протягивал брату, а тот бросал на Фили короткий благодарный взгляд и забирал трубку из его рук. Отчего-то именно ощущение под пальцами согретой в ладонях Фили старой меди возвращало Кили в действительность, заставляло тревожные образы из его сна рассеяться без остатка, как растворяются на рассвете клочки тумана. Не говоря ни слова, чтобы не разбудить остальных, братья курили, передавая трубку друг другу, и уже скоро Кили забывал все свои страхи. Ни безмолвный мрачный лес, ни сухое дыхание огня, ни призрачная тень огромных кожистых крыльев, заслонившая солнце, не смогли бы заставить его свернуть с пути, когда рядом был его брат. Фили, может быть, сам того не осознавая, каждым своим взглядом и прикосновением вселял в его сердце отвагу и доблесть, и в глубине души Кили понимал, что свет, который Фили видел в нем, был на самом деле его собственным светом.
Днем они никогда не говорили о том, что произошло. Кили делал вид, что и не было вовсе никаких кошмаров, а Фили не задавал вопросов. Лишь время от времени Кили позволял себе на миг обернуться к шагающему чуть позади брату, и, когда тот улыбался – так тепло, как умел только он один – все вставало на свои места. Лес больше не казался враждебным или больным, давешние страхи исчезали, будто их и не было, и Кили уверенно шел вперед, чувствуя за спиной надежную тяжесть верного лука и колчана со стрелами.
Вот только по вечерам, когда лес погружался во тьму, их отряд останавливался на привал, и Глоин разводил огонь, и тогда по примятой траве вновь скользили вытянутые дрожащие тени, а из лесной чащи доносились зловещие шелестящие звуки. И забытые было за день тревоги возвращались вновь – и мучили с каждым днем все сильнее.
В Эред Луин Кили никогда не слыл трусом. Он не боялся темноты – но мгла Лихолесья разительно отличался от того загадочного щедрого мрака, что звал гномов все глубже и глубже в недра гор. О нет, в этих местах тьма была колдовской, холодной, жуткой, такая тьма не сулит устроившемуся на ночлег путнику ничего хорошего. Кили не боялся и леса – но его не покидало жуткое ощущение, что Лихолесье живое, что оно дремлет и дышит, и наблюдает за ними украдкой из-под смеженных век. Кили слышал от Балина, что раньше эти места звались Великим Зеленолесьем. Что ж, в таком случае, новое имя было дано им не зря – и очень метко.
Уже много дней провел их отряд, бредя по заброшенной тропе, и Кили стал замечать, что остальные гномы тоже выглядят подавленными. Лес вселял в них нерешительность, будил их потаенные страхи и против воли внушал тревожные мысли. Притихнув, они шли вперед, за Торином, который и сам потемнел лицом и стал еще угрюмее, чем обычно. Кили знал, что для Короля-В-Изгнании эта дорога шла только в одном направлении: вперед, на восток, к Эребору, и никогда – назад. Одно только упрямство да еще непомерная гордость помешали бы ему свернуть с нее, даже захоти он этого, а потому никто не решался заговорить о том, чтобы найти другой путь через лес или даже обогнуть его. Порой Кили думал, что они могли бы направиться на север, к истоку Лесной реки, а затем пройти по отрогам Эред Митрин, но потом вспомнил, что неподалеку от тех мест находится гора Гундабад, представляющая для них едва ли меньшую опасность, чем неведомое пока еще зло Лихолесья. А потому, не ропща и не говоря ни слова, он, по примеру других, следовал по тому пути, которым вел их Торин. В конце концов, Лихолесье не бесконечно: рано или поздно они должны будут наконец достичь его восточных окраин, спуститься к зеленым берегам реки Быстротечной – а там до Одинокой Горы будет уже рукой подать.
Утешая и ободряя себя этой мыслью, путники, не оглядываясь, шли вперед вдоль быстрых ручьев, оставляли позади зеленые холмы и темные мглистые овраги, брели мимо небольших лесных озер, с водой черной, точно уголь, и поваленных деревьев, огромных, как колонны королевских чертогов в Эред Луин.
Был прохладный безветренный вечер, когда гномы, уставшие и обессиленные от голода, остановились на привал на небольшой поляне, поросшей старыми раскидистыми дубами и вязами и прикрытой с севера небольшим холмом. У его подножия из-под земли бил родник с холодной и чистой водой, которая после долгого дня пути казалась сладкой, как мед. Напившись вдоволь, путники поспешили наполнить фляги и принялись разбивать лагерь на ночлег. Было совсем тихо: не слышно было ни шелеста листьев, ни шороха травы, и тишину помимо их собственных хриплых голосов нарушал лишь треск сухих веток, которые Глоин ломал для костра.
Племянники Торина устроились чуть поодаль от остальных, у большого серого валуна, кое-где заросшего темно-зеленым мхом. Фили принялся расстилать на земле их засаленные походные плащи, а Кили, остановившись рядом, с тяжелым вздохом скинул с плеча охотничью сумку, в которой тащил троих подстреленных днем кроликов.
- Вот проклятье! – выругался он. – Смотри, я весь измарался…
Темно-алая кровь, пропитавшая сумку, запачкала ему край кожаной накидки и залила всю правую штанину. Не подумав, Кили схватился за еще сырой подол – и тут же с отвращением отдернул перепачканную в крови ладонь. В нос ему ударил затхлый, приторно-кислый рудный смрад.
- Иди, отмойся поскорее, - посоветовал ему Фили, кивнув в сторону струившегося по камням ручья. – Потом застынет – уже ничем не ототрешь… И не трогай ты лицо, болван, у тебя же вся рука в юшке, забыл?
Кили, потянувшийся было почесать нос, быстро отвел руку и хмуро посмотрел на добродушно усмехнувшегося в усы брата. Подняв с земли тяжелую сумку, он оставил Фили обустраивать им место для ночлега, а сам направился к роднику, возле которого Глоин уже вовсю стучал огнивом, высекая кресалом из кремня снопы ярко-желтых искр. Наконец, сложенные рядом ветки вспыхнули и загорелись, и костер весело затрещал, а Глоин, кряхтя, поднялся на ноги.
- Теперь неплохо бы и мяса поджарить… Что там у нас есть?
- Вот, - подошедший к нему Кили бросил сумку на землю рядом с костром. – Немного, но все-таки. Здесь трое, а еще двоих я отдал Ори.
Молодой гном уже спешил к ним, и, к своему неподдельному удивлению, Кили не заметил на его одежде ни одного бурого пятна. Оказалось, что, в отличие от него самого, смышленый Ори догадался завязать кроликов в узел, а тот прицепить на длинную палку, которую он все это время нес на плече. Мысленно обругав себя, Кили развернулся и зашагал к роднику, у которого стащил накидку и, небрежно бросив ее на камни, присел на корточки. Смыв кровь с ладоней, он принялся отстирывать ее с подола накидки и со штанины, что было сложнее: стирать-то приходилось прямо на себе, а ключевая вода была такой холодной, что очень скоро от нее стало сводить пальцы.
Кое-как отмывшись и напоследок плеснув водой в лицо, Кили вернулся к остальным. Вокруг разгоревшегося костра, над которым был подвешен большой походный котелок, суетился Бомбур с деревянной ложкой в руке. Неподалеку на бревне под старым вязом сидели Бофур и Нори и невозмутимо свежевали кроликов охотничьими ножами, а прямо над их головами к низкой ветви были привязаны тетерева, подстреленные Торином. У обоих гномов были до локтей засучены рукава, а ладони с обеих сторон были красными от крови. Кили не впервой было видеть, как с убитого зверя сдирают шкуру, но, когда Бофур принялся умело и быстро потрошить кролика, он предпочел отвернуться. Одно дело метко выстрелить, и совсем другое – копаться потом в смрадной склизкой требухе.
Прошло еще около часа, прежде чем они смогли, наконец, разойтись с мисками по своему маленькому лагерю и поесть. Конечно, для тринадцати взрослых гномов и одного хоббита с хорошим аппетитом еды было совсем немного, но, в конце концов, чувство голода можно было заглушить и крепким табаком – гораздо ценнее была возможность просто растянуться на земле и дать отдохнуть ноющим ногам. Этим Кили и занялся, едва расправившись с мясной похлебкой.
В этот вечер, как с недавних пор и повелось, изнуренные, а оттого мрачные и сердитые гномы почти не разговаривали друг с другом. Разбредясь по поляне, они угрюмо занимались каждый своим делом. Кто-то уже спал, укрывшись краем плаща, а остальные, кто как мог, коротали время. Ори почти в полной темноте строчил что-то в дневнике, второпях сажая кляксы и пачкая пальцы чернилами. Хмурый Двалин натачивал топоры, и резкий визгливый звук, похожий то ли на крик птицы, то ли на свист ветра, глухо отдавался в окружавшей их лесной чаще. Нори, как всегда себе на уме, расположился поодаль от своих братьев и, прислонившись спиной к валуну, курил, задумчиво глядя в ясное звездное небо. А Фили, который еще днем заметил в стороне от тропы рощицу с дикими яблонями и набил полный мешок фруктов, теперь довольно хрустел ими.
- Эй, братец, - позвал он Кили, достав из холщового мешка мелкое темно-красное яблоко. – Будешь? Они кислые, совсем как ты любишь.
С благодарностью посмотрев на брата, Кили улыбнулся, забрал протянутое яблоко и сразу откусил почти половину. Кислый, чуть вяжущий зубы сок потек у него по подбородку, и он, громко шмыгнув носом, с присущей ему непосредственностью просто утерся рукавом рубахи. Фили незаметно посмотрел на него, пряча незлобивую усмешку, но ничего не сказал, а уже в следующий миг над поляной раздался низкий голос Торина
- Бофур, - позвал тот. – Ты первый в дозоре.
Мало-помалу, все они улеглись спать. Бофур расположился у костра: у его ног лежали заготовленные сухие поленья, которые он изредка подкидывал в огонь, не давая тому погаснуть. Дрожащее рыжее пламя освещало его лицо неровным теплым светом.
Ночь становилась холоднее, от стылого воздуха то и дело бросало в дрожь, и потому Кили, лежавший рядом с братом у большого мшистого валуна, зябко кутался в потрепанный плащ. Фили уснул почти мгновенно, а вот к нему сон не шел. Он беспокойно ворочался, изо всех сил стараясь не обращать внимания на гудящие ноги и ноющую спину. Гномы – сильный и выносливый народ, но тяготы долгого пути сказались и на них: каждый день они преодолевали огромные расстояния, неся на себе поклажу, которую не утащил бы ни один эльф или человек, и многим их хребты наконец напомнили о том, что и для гномов существует грань, которую им не преодолеть.
Мучаясь от ломоты во всем теле, лишь слегка притупленной табаком и парой глотков эля, Кили, в конце концов, устроился на спине, подложив под голову свернутую сменную рубаху, и стал по своему обыкновению разглядывать звезды. Одна, с западного края небосвода, сияла особенно ярко, чем напомнила Кили об Аркенстоне, похороненном в истерзанных драконьим огнем недрах Одинокой Горы. Так, одна за другой, мысли о неведомом будущем вернулись к нему вновь, и Кили поежился – но теперь уже не от ночной прохлады, а от гадкого трусливого холодка, поползшего вверх по позвоночнику. Сердясь на самого себя за малодушие, Кили попытался было отрешиться от тревожных мыслей, но все его старания пошли прахом. В тишине и темноте лихолесской ночи в одиночку избавиться от страха у него не получалось, а зазря будить Фили он не хотел: брат, наверное, и так уже в душе считает его трусом и слабаком. Эта мысль слегка отрезвляла, и Кили решил, что ему просто нужно прогуляться по поляне и выбросить все глупости из головы.
Откинув плащ, он поднялся на ноги. Поляна затихла, и если бы не потрескивание костра, тишина казалась бы неживой. Глаза Кили давно привыкли к темноте, а потому он сразу разглядел, что остальные члены отряда крепко спали. Спал, без сомнения, даже Торин, положив одну ладонь на живот, а во второй крепко сжав рукоять меча.
Обхватив себя руками и шаркая тяжелыми сапогами по примятой траве, Кили побрел к костру, манившему теплом и мягким оранжевым светом. Усевшись напротив Бофура, он увидел, что тот держал в руках небольшой брусок наспех обструганного дерева, из которого коротким острым ножом вырезал какую-то фигурку.
- Не спится? – сочувственно спросил Бофур, и Кили кивнул. – Мне тоже в этих местах не по себе. Уж не знаю, что именно не так, но, кажется, здесь творится настоящая чертовщина. Никак не возьму в толк – как только отсюда последние эльфы не сбежали…
Кили фыркнул, и Бофур улыбнулся в ответ. Вокруг его добрых темных глаз обозначились веселые морщинки. Они нравились Кили, и в этом не было ничего удивительного: точно такие же – только намного тоньше – были у его брата. Правда, чтобы разглядеть их, нужно было придвинуться к Фили очень близко и смотреть очень внимательно, так что, возможно, Кили был единственным, кто вообще знал, что они там есть – расходятся тонкими лучиками от смешливых голубых глаз.
Бофур отложил брусок и нож и, пошарив у себя за пазухой, вытащил старую походную флягу и протянул ее Кили.
- Хочешь отхлебнуть? Добрый эль, крепкий, такой мало где умеют варить. Я давно им запасся, берегу для особых случаев.
- Разве сейчас особый случай? – удивился Кили.
- Вполне, - уверенно кивнул Бофур. – Выглядишь препаршиво, Твое Высочество.
Кили прыснул. Он давно уже не видел своего отражения в зеркале – только в бегущей воде ручьев и рек – но мог себе представить свою кислую мину, отчего ему невольно стало смешно. Он взял у Бофура флягу и сделал пару глотков. Эль и впрямь был отличный: прохладный, в меру горький, со слабым привкусом сладковатого солода.
- Спасибо, - искренне поблагодарил он, и Бофур тепло улыбнулся в ответ.
Они долго сидели у костра. Бофур вновь занялся деревянной фигуркой, а Кили молча наблюдал, как с каждой срезанной стружкой бесформенный брусок обретает очертания крепкого коренастого гнома в панцирном доспехе. Пальцы Бофура были куда толще и грубее, чем у самого Кили, и тем более странно и удивительно было смотреть, как ловко и умело управляются они с ножом, заставляя его поворачиваться именно так, как это нужно, чтобы вырезать очередную мелкую деталь вроде наручей или узора на шлеме. Когда-то Кили тоже пытался обучиться резьбе по дереву, но она давалась ему куда хуже, чем работа с металлом. На первый взгляд кажется, что металл прочнее и тверже, но, расплавившись в жаре кузничной печи, он становится податливым и принимает любую форму, которую придает ему кузнец. Дерево же всегда остается твердым, оно не терпит хитростей и уловок, подобно металлу, но напротив – требует точной работы, потому что исправить ошибку мастеру уже не удастся. Сам Кили, как ни старался, так и не сумел овладеть искусством резьбы, и поэтому теперь зачарованно смотрел, как в умелых руках Бофура из куска дерева постепенно рождается маленький деревянный воин, немного похожий на тех, с которыми они с Фили так любили играть в детстве.
- И все-таки, парень, - неожиданно заговорил Бофур, не поднимая глаз от игрушки. – Ты в последнее время сам не свой. Я тебя прямо не узнаю.
От такой бесхитростной откровенности Кили похолодел и на мгновение лишился дара речи. Неужели у него и впрямь все на лице написано? Что тогда, должно быть, думает о нем Фили… и Торин.
- Все в порядке, - соврал он, усилием растянув губы в подобии беспечной улыбки. – С чего ты взял?
Бофур коротко взглянул на него исподлобья, усмехнулся и покачал головой.
- Ты храбрый парнишка, Кили, - вдруг негромко сказал он, усердно трудясь над причудливым узором по краю деревянного щита. – И мы все это знаем. Не бойся, здесь никто не считает тебя трусом. Тот чудак Радагаст был прав: в этом треклятом лесу и правда что-то происходит, мы все это чувствуем.
- И вовсе я не боюсь, - упрямо пробормотал Кили, хмуро глядя, как на землю у ног Бофура падают тонкие стружки.
- Брось, мы все боимся, - беспечно ответил тот и, немного понизив голос, добавил: – Здесь даже старине Двалину не по себе, уж поверь.
Потом он на какое-то время замолчал, потому что все его внимание было сосредоточено на деревянном воине. Покончив с узором на щите, он принялся за саму фигурку, кончиком ножа вырезая на ней контуры доспехов. Со стороны это было похоже на волшебство, потому что ножом Бофур орудовал так легко, словно тот не встречал никакого сопротивления и входил в дерево, как в растопленное масло.
А Кили, тем временем, никак не мог выбросить из головы его слова и размышлял, чего в них на самом деле было больше – простодушия или мудрости. Удивительно, но после них на душе почему-то сразу стало легче, и Кили показалось, что у него гора с плеч свалилась. Даже если Бофур немного лукавил насчет остальных членов отряда, он, тем не менее, явно был согласен, что в лесу творится что-то странное, а это значило, что Кили не мерещились все эти жуткие тени – а если даже и мерещились, то, по крайней мере, не ему одному.
Бофур сам прервал его раздумья, когда на минуту оторвался от игрушки, чтобы подбросить в костер новых поленьев.
- Знаешь, Кили, мне кажется, ты здорово повзрослел с тех пор, как мы отправились в этот поход, - искренне сказал он, палкой вороша раскаленные угли. – Еще весной тебе все было нипочем, а теперь – видел бы ты себя! Боюсь, если ты и дальше будешь ходить с таким грозным видом, то у тебя на лбу, чего доброго, морщина проляжет, как у дядюшки.
Кили тихонько рассмеялся. Каждое слово Бофура попадало точно в цель, как метко выпущенная стрела. И как только ему удавалось столь проницательно говорить о столь серьезных вещах, одновременно не теряя своей обычной веселости?
- Если честно, я, кажется, и правда понимаю теперь, почему Торин не хотел брать нас с Фили в поход, - признался Кили, отсмеявшись и посерьезнев.
Невесело усмехнувшись, Бофур кивнул, а Кили, спохватившись, добавил:
- Я не имел в виду, что хочу повернуть назад, я просто… - он запнулся всего на миг, споткнулся на собственных словах, и вдруг заговорил быстро и очень тихо, не в силах больше держать в себе то, что его мучило: – Понимаешь, оказывается, я и правда не знал, о чем говорил, когда пытался убедить его. И теперь я очень боюсь его разочаровать. Я же сам твердил ему, что я уже не мальчишка. Я просто не могу теперь допустить, чтобы он пожалел, что взял меня с собой.
Бофур, слушавший его очень внимательно, прищурился и задумчиво посмотрел прямо ему в глаза, отчего Кили показалось, что он заглянул в самую его душу.
- Не думаю, чтобы он когда-нибудь пожалел, - негромко сказал Бофур с неожиданно серьезным видом. – Впрочем, не мне рассуждать – это ваши королевские дела.
- Королевские… - рассеянно повторил Кили, глядя, как беснуются красно-желтые языки пламени. – Знаешь, я иногда думаю, что буду делать, если Торин действительно станет Королем-Под-Горой.
- Как что? – улыбнулся Бофур, хитро сверкнув шельмовскими глазами. – Будешь целыми днями возлежать на горе золота, пить вино, принимать почести и выбирать себе невесту.
- Да брось! – отмахнулся Кили. – Ты можешь представить меня принцем Эребора? Я, честно говоря, не могу. Вот Фили – другое дело, он иногда и выглядит и ведет себя совсем как Торин, ты заметил? А я так привык к жизни в Эред Луин, что и представить не могу, как что-то вообще может измениться.
Это была чистая правда – с Бофуром вообще волей-неволей хотелось быть искренним. Когда Кили полгода тому назад упрашивал Торина взять его с собой, то думал о приключениях, об опасностях, о сражениях – словом, обо всем, что угодно, но только не о том, что ждало их всех в конце этого похода. И только когда они отправились в путь, когда столкнулись лицом к лицу с первыми настоящими, а не выдуманными глупым мальчишкой, опасностями, когда он сам впервые пролил кровь в бою – только тогда он задумался, что их ждет. Поначалу его тревожили лишь мысли о драконе, который неожиданно перестал быть просто героем старых историй, оброс плотью и из призрака с неясными очертаниями превратился в живое – и очень опасное – существо. А потом Кили неожиданно для самого себя понял, что счастливый исход их путешествия беспокоит его ничуть не меньше, чем гибель в смертоносном драконьем пламени. Если Торин воцарится в Эреборе, что станет с ним самим? Что он станет делать? Сможет ли он проводить столько же времени с братом, как прежде, в Эред Луин? Все эти вопросы, на которые он не мог найти ответов, не давали ему покоя, и проклятое Лихолесье с его отравленным воздухом только усиливало постоянное чувство тревоги.
- Вот ты, Бофур, - вдруг спросил Кили. – Зачем ты отправился в поход? И что будешь делать после?
- Прости, парень, если я тебя разочарую, - пожал плечами тот, внимательно рассматривая игрушку в дрожащем свете костра. – Я пошел за Торином, потому что рассчитывал получить свою долю. Кайлом с киркою особо не проживешь – да я и не умею зарабатывать. А так, если повезет остаться в живых, отправлюсь потом куда-нибудь еще. Я ведь много где не был, а хотелось бы.
- Что, вот так просто пойдешь, куда глаза глядят? – изумился Кили.
- Ну да.
Над костром ненадолго повисла тишина. Кили все ждал, что Бофур скажет еще что-нибудь, но тот молчал и невозмутимо занимался деревянной фигуркой, выстругивая для маленького воина тяжелый меч. Кили задумался, уставившись на его ловкие руки, и поэтому приглушенный голос Бофура, когда тот снова заговорил, прозвучал неожиданно.
- Представляешь, всю жизнь искать чего-то, но так и не найти, чтобы потом ни с чем не жаль было расставаться – это ли не прекрасно? Но у тебя так не получится. Да и у меня, наверное, тоже.
Кили растерянно поднял на него взгляд. На мгновение ему показалось, что на лице Бофура застыла печаль, но стоило тому улыбнуться – и она тут же сменилась его обычным веселым и беззаботным выражением, а в глазах мелькнула знакомая хитринка. Однако Кили отчего-то был уверен, что та печаль ему вовсе не примерещилась.
Не успел он ничего ответить, как Бофур отложил нож, а получившуюся фигурку протянул ему.
- Вот, возьми. Пусть будет у тебя.
Вблизи деревянный воин понравился Кили еще больше. Детали доспеха, щит, меч, тяжелые сапоги – все это было вырезано так искусно, что Кили поймал себя на мысли, что он как в детстве, затаив дыхание, ждет, когда игрушка оживет в его руках. Восхищенно рассмотрев фигурку со всех сторон, он с благодарностью взглянул на Бофура.
- Совсем как настоящий! – признался он, бережно пряча фигурку за пазуху. – Должно быть, малыши в восторге от твоих игрушек. Если честно, даже странно, что ты не завел семью. Многие дети мечтали бы о таком отце.
- Ну уж нет. Одно дело мастерить безделушки для чужих ребятишек, и совсем другое – заботиться о своих, - вздохнул Бофур. – К тому же, у меня бы вряд ли получилось воспитывать их так же хорошо, как развлекать.
- Но многие ведь и этого не умеют, - возразил Кили. – Да и как знать, что важнее?
- Может, ты и прав, - пожал плечами Бофур и вдруг негромко хохотнул. – Как бы то ни было, я, спасибо братцу, по крайней мере, племянниками не обделен!
Внезапно он широко улыбнулся, посмотрев куда-то поверх плеча Кили. Тот обернулся и увидел, что к ним бредет Фили – немного заспанный, но вовсе не выглядящий усталым, как многие другие члены отряда.
- Почему ты не спишь? – хрипло спросил он Кили, подойдя и положив руку ему на плечо. – Я проснулся – а тебя нет. Уже хотел за меч хвататься.
Кили шутливо закатил глаза, и Фили, усмехнувшись, сел рядом с ним и достал из кармана трубку и кисет с табаком.
- Хочешь, я встану в дозор вместо тебя? – вдруг спросил он Бофура, и тот пожал плечами.
- Как знаешь, парень. Но буду тебе признателен. Честно говоря, я порядком устал.
Он тяжело поднялся, распрямляя затекшие ноги, и, кивнув братьям, собирался было уйти, когда вдруг остановился и хлопнул себя по лбу, словно вспомнил что-то важное.
- Вот болван, чуть не забыл! – и с этими словами он вытащил из-за пазухи ту самую флягу, из которой до этого давал отхлебнуть Кили. – Вот, забирайте. Это в благодарность за возможность поспать.
С удивлением заметив восторженно загоревшиеся глаза брата, Фили забрал у Бофура флягу, и тот направился к противоположному краю поляны, где еще вечером обустроил себе место для ночлега. Фили проводил его задумчивым взглядом.
- Если хочешь, иди спать, - предложил он Кили, раскуривая трубку. – Что бы ни было в этой фляге, обещаю, что без тебя пить не буду.
- Вот еще! Никуда я не пойду, - пробурчал тот. – Я с тобой.
Тогда Фили молча протянул ему трубку, и Кили так же молча принял ее, как будто не было ничего более естественного, чем делить на двоих терпкий дым – ведь они даже дыхание всю жизнь делили на двоих. Кончик трубки, там, где его касались губы Фили, был теплым и немного влажным. Кили затянулся, и как всегда вместе с дымом вдохнул горьковато-кислое дыхание брата.
Несколько минут они молча сидели, соприкасаясь плечами и коленями. Ароматный дым окутывал их, как предрассветный туман, и щекотал ноздри. Кили, у которого уже начали слезиться глаза, жадно затягивался этим дымом и несколько раз пытался выдохнуть его ровным колечком, но у него ничего не получалось. Фили только добродушно посмеивался над ним.
К тому времени, как костер вновь стал постепенно угасать, Кили почти уже перестал думать о разговоре с Бофуром, но стоило ему неловко двинуться, передавая трубку Фили – и он почувствовал, как маленький деревянный воин оттягивает ему внутренний карман. В памяти почему-то тут же всплыли слова Бофура, произнесенные с грустью, которая, как Кили внезапно понял, ему действительно не привиделась.
- Знаешь, - тихо сказал он брату, – Бофур говорит, что счастье в том, чтобы искать и не найти.
- Вот как, - в тон ему отозвался Фили и, свободной рукой подняв с земли палку, слегка потянулся вперед, чтобы поворошить остывающие угли костра и придвинуть в центр новые поленья. – Может, в чем-то он и прав.
Кили задумчиво смотрел, как в углях заплясали красные искорки – и вот уже огонь разгорелся с новой силой, весело затрещал и принялся жадно облизывать нетронутые сухие поленья. Взглянув на посерьезневшее лицо брата, на его нахмуренные брови и поджатые бескровные губы, Кили понял, что Фили о чем-то размышлял.
- Но я думаю иначе, - добавил он со спокойной уверенностью.
- И что же думаешь ты? – тихо спросил Фили, посмотрев на него так, словно ожидал услышать что-то очень важное.
- Я думаю, счастье – это если тебе с самого начала не надо ничего искать, - ответил Кили непривычно серьезным тоном.
Не сводя с него глаз, брат медленно кивнул и добавил:
- Потому что у тебя есть все и даже больше.
После этого они замолчали и за весь вечер больше не сказали друг другу ни слова. Они курили трубку, прихлебывали пряный эль и долго-долго смотрели, как над костром взмывают в воздух красные и золотые искры, кружатся и растворяются с сухим потрескиваньем. Им не было нужды обсуждать то, что было сказано, ведь они как всегда прочитали все друг у друга в глазах. Не было нужды что-то искать и куда-то торопиться. В ту минуту для них имели значение и существовали разве что этот эль, старая латунная трубка, щепотка табака и догорающий костер. А все тревоги, страхи и мысли – о походе, который становился все опаснее день ото дня, о драконе, спящем под Одинокой Горой, и даже об Аркенстоне, возможно, потерянном для них навсегда – можно было с легким сердцем отложить до утра.
И Кили мог бы поклясться, что прекраснее этого и правда не было ничего на свете.
-
-
05.04.2013 в 01:54Несмотря на то, что самого действия в фике мало, читать оказалось очень интересно! Спасибо вам!